Писем не было. Были изощренные пытки, после которых Бабель подписал все, в чем его обвиняли (а обвиняли в участии в контрреволюционной троцкистской организации, подготовке террористических актов против руководителей партии и правительства, в шпионаже в пользу сразу двух разведок – австрийской и французской). Был приговор, вынесенный Военной коллегией Верховного суда СССР 26 января 1940 года, расстрельный список, подписанный Сталиным. И – казнь. Она состоялась на следующий день в Бутырской тюрьме. Дальше – тишина – до реабилитации в 1954-м и – возвращения в литературу, из которой имя Бабеля было вымарано на долгие годы. Сейчас много спорят о так называемом одесском мифе, легенде об Одессе, одним из создателей и героев которой был и Бабель. Спорят о том, нужен ли он сейчас со своими бандитами, биндюжниками, ветхозаветными ребе, со своей Молдаванкой. Я слушаю, читаю, но не спорю. Потому что не вижу предмета спора. Потому что для меня все эти пущенные на сериальный поток картонно-штампованные Мишки Япончики, Соньки-Золотые ручки и прочие тети Сони, карикатурное шоканье, плоские анекдоты "за Одессу", неумелая имитация давно отзвучавшей речи и Бабель – не просто две большие разницы. Они в разных плоскостях. Не пересекаются. А пересекаются – да что там, пересекаются – спаяны неразрывно "Одесские рассказы" и "Конармия". Две части одной истории. Истории крушения мира. Истории времени, в котором, как в сундучке юного красноармейца Брацлавского, все было свалено вместе – мандаты агитатора и памятники еврейского поэта, портреты Ленина и Маймонида, прядь женских волос, заложенная в книжку постановлений шестого съезда партии, и кривые строки древнееврейских стихов на полях коммунистических листовок. "Печальным и скупым дождем падали они на меня – страницы "Песни песней" и револьверные патроны"... Это на самом деле очень страшная книжка, в которой "фронт, Конармия и солдатня, пахнущая сырой кровью и человеческим прахом". Это короткие хроники гражданской войны, похода Первой конной армии, написанные с той скучноватой дотошностью, которой руководствовался, наверное, и автор Книги чисел, хроники, потрясающие обыденностью убийства, грязи, насилия, смерти и – хрупкостью несбыточной мечты. — Заходит суббота, — с важностью произнес Гедали, — евреям надо в синагогу… Пане товарищ, — сказал он, вставая, и цилиндр, как черная башенка, закачался на его голове, — привезите в Житомир немножко хороших людей. Ай, в нашем городе недостача, ай, недостача! Привезите добрых людей, и мы отдадим им все граммофоны. Мы не невежды. Интернационал… мы знаем, что такое Интернационал. И я хочу Интернационала добрых людей, я хочу, чтобы каждую душу взяли на учет и дали бы ей паек по первой категории. Вот, душа, кушай, пожалуйста, имей от жизни свое удовольствие. Интернационал, пане товарищ, это вы не знаете, с чем его кушают… — Его кушают с порохом, — ответил я старику, — и приправляют лучшей кровью… Может, чтоб избавиться от этого железистого запаха крови, и нужно было Бабелю заглянуть на постоялый двор Любки Казак или в лавку Каплуна ("в ней пахло многими морями и прекрасными жизнями, неизвестными нам"), нужно было увидеть "жизнь Молдаванки, щедрой нашей матери, набитую сосущими младенцами, сохнущим тряпьем и брачными ночами, полными пригородного шику и солдатской неутомимости", нужны были эти люди (и не так уж много среди них было добрых), и "все эти удивительные истории, отошедшие в прошлое"? Я так их и перечитываю – вперемешку – "Конармию" и "Одесские рассказы", каждый раз находя новое – какую-то фразу, главную именно сейчас. "Я ужаснулся множеству панихид, предстоявших мне", – "Конармия", Бабель. Человек, умевший видеть мир как луг, по которому ходят женщины и кони. Вычеркнутый из этой жизни. Оставивший в ней немного солнца и легкости. Елена Свенцицкая.